Неточные совпадения
— И прекрасно. Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? —
продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли
прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, «забочил» и снял шапку при виде «господ».
— Я знаю их, — угрожающе заявил рыженький подпоручик Алябьев, постукивая палкой в пол, беленький крестик блестел на его рубахе защитного цвета, блестели новенькие
погоны, золотые зубы, пряжка ремня, он весь был как бы пронизан блеском разных металлов, и даже голос его звучал металлически. Он встал, тяжело опираясь на палку, и, приведя в порядок медные, длинные усы,
продолжал обвинительно: — Это — рабочие с Выборгской стороны, там все большевики, будь они прокляты!
И она полетела к Катерине Николаевне. Мы же с Альфонсинкой пустились к Ламберту. Я
погонял извозчика и на лету
продолжал расспрашивать Альфонсинку, но Альфонсинка больше отделывалась восклицаниями, а наконец и слезами. Но нас всех хранил Бог и уберег, когда все уже висело на ниточке. Мы не проехали еще и четверти дороги, как вдруг я услышал за собой крик: меня звали по имени. Я оглянулся — нас на извозчике догонял Тришатов.
«В прошедший раз ее не было здесь», —
продолжал он ворчать и, озабоченный, шибче
погнал лошадей.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или
погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно глядел на все военные приготовления и
продолжал, лежа или сидя на постели у себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.
Феня и ее мать, кухарка Грушеньки, его не
прогнали, а
продолжали его кормить и стлать ему постель на диване.
— Я свою-то, жену-то,
прогоню на тот случай, —
продолжал Ермолай… — Право-ся.
— И окажу… — громко начал Полуянов, делая жест рукой. — Когда я жил в ссылке, вы, Галактион Михеич, увели к себе мою жену… Потом я вернулся из ссылки, а она
продолжала жить. Потом вы ее
прогнали… Куда ей деваться? Она и пришла ко мне… Как вы полагаете, приятно это мне было все переносить? Бедный я человек, но месть я затаил-с… Сколько лет питался одною злобой и, можно сказать, жил ею одной. И бедный человек желает мстить.
— Да вы попробуйте. Ведь
прогнали же собаку Майзеля, — поощрял Лаптев,
продолжая милостиво улыбаться. — На людях и смерть красна… Притом мы здесь совершенно одни, дам нет.
— По тому обстоятельству, —
продолжал пристав, — что я, как вам докладывал, перехожу на службу к господину Тулузову главноуправляющим по его откупам; прежнего своего управляющего Савелия Власьева он
прогнал за плутовство и за грубость и мне теперь предлагает это место.
Меня он любил, как лучшего строевика, тем более что по представлению Вольского я был командиром полка назначен взводным, старшим капральным, носил не два, а три лычка на
погонах и за болезнью фельдфебеля Макарова занимал больше месяца его должность; но в ротную канцелярию, где жил Макаров, «не переезжал» и
продолжал жить на своих нарах, и только фельдфебельский камчадал каждое утро еще до свету, пока я спал, чистил мои фельдфебельские, достаточно стоптанные сапоги, а ротный писарь Рачковский, когда я приходил заниматься в канцелярию, угощал меня чаем из фельдфебельского самовара.
Товарищи
продолжали мне завидовать, а Елагин, уже пятнадцатилетний болван и повеса, которого сестры
прогоняли из нашего общества, хмурился на меня не на шутку и отпускал какие-то язвительные намеки, которых я решительно не понимал.
— Как мне тяжело! — проговорила она. — Если б ты знал, как мне тяжело! Я ждала, —
продолжала она, жмурясь, — что ты убьешь меня или
прогонишь из дому под дождь и грозу, а ты медлишь… медлишь…
Монах выпил портвейна, пожевал хлеба и, скатав мякиш в небольшой шарик, стал
гонять его пальцем по столу,
продолжая...
— А они не принимают это себе во внимание, —
продолжает Малахин — и берут еще с меня и с сына за то, что мы при быках едем, сорок два рубля, как за III класс. Это мой сын Иаков; есть у меня дома еще двое, да те по ученой части. Ну-с, и кроме того, я так понимаю, что железные дороги разорили скотопромышленников. Прежде, когда гурты
гоняли, лучше было.
— Да… —
продолжал дядя. — Любите, женитесь… делайте глупости. Глупость гораздо жизненнее и здоровее, чем наши потуги и
погоня за осмысленной жизнью.
— Ведь не
прогонишь же ты меня, полагаю… Рад не рад, а гостя принимай!.. —
продолжал Иван Ильич, чувствуя, что конфузится до неприличной слабости, желает улыбнуться, но уже не может; что юмористический рассказ о Степане Никифоровиче и Трифоне становится все более и более невозможным. Но Пселдонимов, как нарочно, не выходил из столбняка и
продолжал смотреть с совершенно дурацким видом. Ивана Ильича передернуло, он чувствовал, что еще одна такая минута, и произойдет невероятный сумбур.
«Эх, любезные друзья мои!» —
продолжает он думать, не без злорадства потирая руки. «Кабы это я был теперь становым, а вы бы у меня в стане проживали, показал бы я вам куда Макар телят
гоняет… Всех бы эдак: ты что, мол, есть за человек такой? Ты, мол, Фрумкин? — Тарарах тебя, каналья!.. Таррах-трах!.. Раз-два!.. Справа налево!.. В острог! в секретную! При отношении — так, мол, и так»…
— Бросьте мастерскую, приходите ко мне жить, —
продолжал Ляхов и придвинулся со стулом к кровати. — Я вам буду платить каждый месяц тридцать два рубля. Катьку
прогоню, дам ей отдельный паспорт. Я без вас не могу жить.
— Коротко скажу, —
продолжала хозяйка, — пришлось перед праздником негодницу
прогнать. Ну, а перед праздниками, вы знаете, каков наш народ и как трудно найти хорошую смену. Все жадны, все ждут подарков, а любви к господам у них — никакой. На русский народ очень хорошо смотреть издали, особенно когда он молится и верит. Вот, например, у Репина, в «Крестном ходе», где, помните, изображено, как собрались все эти сословные старшины…
Если и западет тому или другому, бедному или богатому, сомнение в разумности такой жизни, если тому и другому представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за свое существование, которое будут
продолжать мои дети, или зачем эта обманчивая
погоня за наслаждениями, которые кончаются страданиями для меня и для моих детей, то нет почти никакого вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно даны были человечеству его великими учителями, находившимися, за тысячи лет до него, в том же положении.
Шлиппенбах отдал приказания пуститься в
погоню за Красным носом (настоящего имени его он не открывал) и собрал около себя военный совет; между тем Мартышка
продолжал распевать...
— Уж лошади ж были! —
продолжал рассказ Балага. — Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, — обратился он к Долохову, — так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что
погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.
После этого можно было надеяться, что нижегородцы уже не посмеют теперь выбирать с него свои долги и не
погонят его в Балахну на варницы, но нижегородцы ничем этим не прельстились: они
продолжали видеть в Баранщикове «бродягу», за которого другие рабочие люди должны платить подати, да еще терпеть его мошеннические обманы, и потому они остались непреклонными и опять приступили с своими требованиями, чтобы послать его в Балахну на варницы.
К чему относилось это «не надо» — осталось неизвестным, но понято было хорошо; жида вывели, но не
прогнали, и он сел и
продолжал дергаться на своей нутренной резинке; а князь быстро окончил прием и во все это время казался недоволен и огорчен; и, отпустив просителей, не пошел в свой кабинет, который был прямо против входных дверей приемного зала, а вышел в маленькую боковую зеленую комнату, направо.